Начало здесь.

Косноязычие как фактор политического выживания

Вернемся однако к нашим лексикологическим штудиям. Помимо глагола коснить — медлить, мешкать и т. д. — существует глагол коснеть (некогда писавшийся через «ять») — упорно оставаться в одном и том же положении, состоянии. «По смыслу этого глагола, — замечает Даль, — коснение, от коснеть, и косненiе, от коснить, — одно и то же».

Русский язык как бы намекает нам, что устойчивость и неподвижность исходит с косноязычием из одного корня, что политический долгожитель должен быть косноязычен.

Все «коснеющие» лидеры говорили плохо: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, хотя каждый говорил плохо по-своему.

Сталин говорил скованно и бедно по языку. Хрущев — раскованно, безграмотно, с экспромтами, непредсказуемыми эскападами и лихими словечками («пидарасы» и «кузькина мать»). Брежнев говорил — никак.

Горбачев отличался, несомненно, словоохотливостью и при этом пытался обозначить выход в языковой ряд адекватный «новому мышлению», но использовал слишком ограниченный терминологический набор и злоупотреблял некоторыми излюбленными оборотами, что и делало его столь уязвимым для пародистов.

Ельцин написал в одной из своих книг, что Горбачев «говорить любит и умеет», правда, пояснив: «округло говорить». Мне кажется, что, даже если мы абстрагируемся от тех черточек речи Горбачева, которые так бросаются в глаза и отличают его речь от речи подлинного российского интеллигента, вряд ли можно считать хорошим оратором человека, чьи речи вызывают не вполне объяснимое, но явное раздражение у аудитории. Хотя, конечно, все познается в сравнении — вспомним тот удручающий фон, на котором в середине 80-х возник для нас Горбачев-политик и Горбачев-оратор… Но ведь и «эра Горбачева» была непродолжительной…

Все, что сказано было о трудностях обращения с языком у премьера, в той же мере относится и к другой «коснеющей» фигуре, президенту, которому нелегко дается не только управление страной, но и управление грамматическое. Все, что возможно присоединить через союз «чтобы», присоединяется через «чтобы» — или «чтоб». Как в популярном фильме: «Чего просишь-то?» — «Чтоб диспетчером».

Говорящий Ельцин не менее косноязычен, чем Черномырдин — но косноязычен по-иному. Президент отчаянно стремиться освоить новый языковой ряд: в овладении новым, не-советским, не-номенклатурным словом видится ему залог выхода на новый уровень мышления, качественно иного мышления, нежели у прораба, секретаря обкома или лидера столичных коммунистов. И здесь ощущается та же натужность, что и в случае с Горбачевым. Материал сопротивляется. И дело не в том, что там и сям случаются выплески новояза: «снять с работы» вместо «отправить в отставку», например. Оказывается, что иные слова требуют какого-то иного мышления, что они создавались для выражения этого мышления, обслуживают его, но никак не наоборот…

Вообще в СССР/России десятилетиями существовала проблема сосуществования, сопряжения официозного партийно-идеологического языка, несущего в себе знаковые обороты, создающие возможность взаимного узнавания людей, принадлежащих к правящему страной слою, т. е. советского новояза (используем термин Дж.Оруэлла), — и языка повседневной жизни, «живого великорусского», по определению В.Даля.

Проблема эта могла решаться различными путями. Возможна, например, конвертация идеологического языка в язык обыденной жизни, замена лексических единиц одного языка лексемами другого, наконец, параллельное существование двух языков.

Черномырдин решает проблему типичным для советского партхозактва способом: в разговорной речи (я не имею здесь в виду чтение написанного заранее текста) он сохраняет канцелярско-ритуальную составляющую и освобождается от составляющей идеологической.

Несомненно, старый советский идеологизированный «новояз» уходит, но уходит, сопротивляясь, и, парадоксальным образом, по мере этого ухода, по мере того, как тени старого расплываются и истончаются, открываются контуры новояза «второго поколения». И этот новояз уже взыскует новой идеологии…

Справедливости ради надо сказать, что премьер избегает и знаковых, идеологически маркированных лексем демократического новояза: от него, например, нечасто услышишь обращение «россияне». И он, кстати, не говорит: консенсус, рейтинг, тайм-аут…

В чем преимущество косноязычия? Любое рыхлое, невнятное высказывание содержит набор смыслов, несводимых к буквальному (и не всегда могущему быть понятым однозначно) «смыслу» фразы. Чем туманнее, амбивалентнее, размытее фраза — тем шире спектр потенциальных смыслов, могущих быть из нее извлеченными, тем меньше определенность и ответственность. Идеальная фраза — та, что вообще не договаривается до конца, а прерывается на запятой с тем, чтобы дать дорогу началу новой фразы… Как выражается философ Валерий Подорога, «текст власти должен быть безответствен».

«Что тот генерал, что этот…» — такого типа пассажи замечательны именно этой своей размытостью и возможностью отыскания в них беспредельного, бесконечного числа смыслов… А ведь еще существует интонация — она также небезразлична смыслу — последний варьируются также в зависимости и от мимики, и от жестики (смыслы фраз президента, сопровождаемых сжиманием кулака и перемещением его в пространстве, не тождественны смыслам фраз, не сопровождаемых такими манипуляциями).

Минус неопределенных, неорганизованных, недоговариваемых, обрываемых на запятой полуфраз и полумыслей в том, что эманация смыслов становится не вполне контролируемой. Но плюсы подобной речи перекрывают ее эвентуальные минусы. В нашей стране и в сложившейся ситуации.

Например, Черномырдин говорит, что он вроде бы не собирается выдвигать свою кандидатуру на президентских выборах 2000 года. Это может означать, что он действительно не собирается. Это может означать, что собирается, но — вот хитрец! — темнит, скрывает. Это может означать, что он пока не знает, будет или нет. Это может означать, что премьер хочет, чтобы президент узнал, что он не собирается. Или чтобы президент понял, что премьер готов выдвинуться, но ни в коем не случае не будет этого делать без благословения президента. Или что он, премьер, готов дать себя уговорить. Повторяю, за этим может стоять любой смысл и любая совокупность смыслов. Невнятность формы заявления и вполне сознательная уклончивость премьера позволяют удерживать все эти смыслы одновременно. Если бы Черномырдин был блестящим оратором, ему стоило бы немалых трудов добиться такого эффекта, найти адекватную этой необходимой неопределенности словесную форму. При наличии природного косноязычия эта архисложная задача решается сама собой. Причем, никто не будет ловить премьера на слове: «Вот, вы говорили…» Все знают, что ловить на слове невыговоренном, не красном, а скорее сером, соединенном непонятным с точки зрения риторики и грамматики образом с другими словами, — бессмысленно, может, даже неприлично…

Неопределенность и невнятность смыслов вполне адекватна неопределенности и невнятности ситуации, в которой осуществляется процесс говорения. Как может быть ясна и отточена речь, когда размыт и невнятен политический курс?

И, с другой стороны, если вдруг курс станет внятным и отчетливым, то сможет ли сохраниться невнятный премьер?

Но, с третьей стороны, с чего он, курс, вдруг станет внятным?

Пока же неизменность косноязычия на самых верхних этажах политической иерархии — такая же закономерность российской политической жизни, как многократно отмеченное чередование лысых и кудрявых в роли генсека/президента.

Строгий, серьезный, солидный

У нас принято описывать политическую физиономию того или иного фигуранта; попытки описать его внешний облик считаются едва ли не дурным тоном; предполагается, что это переход на личности. Это в корне неправильно: мы воспринимаем человека, политика в том числе, прежде всего визуально, и непонятно, почему из текстуального портрета последнего должны быть исключены глаза, нос, брови, прическа, манера говорить, жестикулировать, ходить… Почему журналистам оставлен только политический портрет, а просто портрет считается компетенцией художников и фотографов? Помню, пару лет назад, когда я писал в одной газете о кампании по выборам в парламент, то обратил внимание на диссонанс между образцово-советским обликом Бориса Федорова («Вперед, Россия!») и его сверхагрессивной риторикой. Мне показалась, что экс-министр ставит себя в комичное положение; я попытался зафиксировать комику ситуации и вспомнил едкую эпиграмму Евтушенко начала 60-х: «вождь румяный комсомольский…», посвященную Сергею Павлову; опус появился в газете целиком — за исключением этого злосчастного «перехода на лицо»…

Сегодня ситуация не очень изменилась; разве что стало можно писать, что Чубайс — рыжий…

Лицу Черномырдина свойственно выражение серьезности, суровости, внушительной насупленности, нахмуренности, порой переходящее в то, что Ельцин в своих «Записках» описывает словами «мрачнее тучи». Есть, есть в облике премьера нечто карабас-барабасовое, тем более, что он тоже если не хозяин, то директор-распорядитель, а порой даже конферансье своего собственного театрика. Возможно, внешняя суровость — это характер, но в определенной степени это следствие принятой на себя премьером социальной роли — роли домовладыки, хозяина, управителя, распорядителя, столь тщательно прописанной в «Домострое», строгой и по-своему мудрой книге XVI века.

Но суровое выражение лица — это и порождение ситуации, когда все непрерывно, год за годом, пишут о том, что премьер — чуть ли не декоративная фигура, а все решает Чубайс (или Гайдар, или Немцов, или еще кто, ну, и, конечно, президент). Улыбчивость и приветливость в этой ситуации может быть расценена как проявление слабости. А суровость — уместна. Вот Черномырдина спрашивают в Думе, выбирал ли он молодых вице-премьеров сам или их ему навязали для того, чтобы они его стоптали? «Насчет стоптания — не получится!» — заверяет премьер с суровейшим из самых суровых своих выражений на лице.

Иногда Черномырдин появляется на публике в очках, например, когда надо прочитать какой-то текст, и никоим образом не проигрывает от этого, — напротив, обретает дополнительную внушительность (впрочем, имиджмейкеры давно установили, что политика очки скорее украшают — он как бы сразу становится «умнее»).

Черномырдин относится к тому типу мужчин, который женщины старшего и среднего возраста обычно описывают словами «видный», «солидный», «представительный». Это, собственно, констатация некоей телесной конфигурации. Движется он с некоторой плавностью. Избегает толчков при ходьбе. Но если у Ельцина подобная осторожность — следствие травмы позвоночника, то у Черномырдина, похоже, — антураж принятой на себя социальной роли: хозяин, домовладыка неспешен, вальяжен, внушителен.

Приятно констатировать, что Черномырдин одевается если не безукоризненно, то вполне пристойно, хотя и несколько консервативно. Ведь, что бы там ни говорили о том, что галстук подбирается к рубашке, а не к пиджаку, никто не убедит меня, что коричневый галстук с синим костюмом (чем грешил в свое время Горбачев) — это проявление вкуса…

В чем-то Черномырдин напоминает Брежнева в его лучшие годы. Тот же типаж уверенного в себе обкомовского лидера, добравшегося до секретаря ЦК, советского генерала, хозяина. То же сознание собственной полноценности. Та же любовь к охоте и хорошим автомобилям. Есть, кстати, даже сходство внешней фактуры. Но если Брежнева играла его свита (как свита зачастую играет нашего президента), то Черномырдин предпочитает играть себя сам. Хотя получается у него — по-разному.

Слово и жест

Небезынтересна жестика Черномырдина. Вспомним президента: он обычно сопровождает свои выступления жестами (а порой и телодвижениями), воспроизводящими некоторые смыслы. «Стабилизация» — это жест ладонью вниз, легкие успокаивающие вертикальные перемещения ладони. «Экономический подъем» — движение рукой справа-снизу налево-вверх, как бы рисующее кривую подъема. «Прочитал пачку бумаг толщиной в полметра» — и тут же демонстрируется при помощи рук расстояние, эквивалентное полуметру. Иными словами, жестика президента представляет собой нечто среднее между знаками сурдопереводчиков и движениями молодого Ярмольника, изображающего тающее мороженное.

У Черномырдина жест не несет понятийной нагрузки, он чисто эмоционален, выражает, в зависимости от ситуации, возмущение, угрозу, предостережение — эмоции разные, но, как правило, однотипные, сурово-строгие. Как писал, правда, по другому поводу, Ю.М.Лотман, «он не был посвящен в тайны искусства свободно выражать движением и позой оттенки душевного состояния». Черномырдин грозит, он обращает в аудиторию перст указующий, он демонстрирует публике и телекамере зажатый в руке листок бумаги с возмутившим его текстом, вовсе не пытаясь при помощи жестов создать некие эквиваленты существующих в языке понятий.

Как это ни покажется парадоксальным, в этом аспекте Черномырдин выглядит более эмоциональным, нежели Ельцин: жест у премьера — это эмоция и только эмоция. И в то же время он выглядит сдержаннее и, если хотите, стандартнее. Он как будто постоянно помнит, что, по опросам общественного мнения, население отдает предпочтение политикам, сдержанным в жестах и отличающимся серьезным выражением лица.

Правда, если президент, что случается, стучит карандашом по столу в такт своим словам и в конце тирады, если есть повод для раздражения, карандашик отбрасывает в сторону, то за этим жестом, как и за указующим перстом президента и тем более за пальцами, сжатыми в кулак, угадывается формула «снимем с работы»… А премьерский жест не подкреплен возможностями кадровых изменений на высшем бюрократическом уровне. А без этого зловещего подтекста жест несколько теряет в убедительности.

Но жест Черномырдина, хотя и акцентирует контакт со слушателями или оппонентами, все же ограничен некоторым невидимым пределом: премьер не дирижирует оркестриками или казаками, скандирующими «Любо! Лю-бо!..», не пританцовывает на молодежных концертах…

Жест у Черномырдина служит также для выражения интереса; это уже жест другого рода, жест-прикосновение: объект, вызвавший интерес, следует потрогать, этого требуют приличия, этим выказывается уважение к тем, кто показывает… Поэтому в Историческом музее премьер тянется рукой к деревянному челну, которому пять тысяч лет, похлопывает по нему рукой, почти так же, как по новой модели ГАЗа на одноименном заводе…

Окончание